Нашему с Вадимом знакомству в обед сто лет - мы жили в соседних домах и частенько «бытово» пересекались то у магазина, то у мусорных бачков, то у «Русской тройки». «Ну давай, что ли, поболтаем о высоком искусстве», - обычно предлагал Вадим. Всегда весёлый, ребячливый, романтичный... Я точно знаю, что об этом великом кукольнике мы никогда не узнаем всей правды. Да и не надо. Зачем нам лезть в чужую душу?

Я любила, когда он приходил к нам в гости. Звонил, спрашивал: «Чего принести детям?» Я говорила: «Ну принеси по конфетке. Вадим, строго по конфетке: двенадцать штук, мне - тринадцатую». Он приносил три килограмма. Яблок - ящик. Чупа-чупсов - еле в руках умещается. Ни в чём не знал меры. Мои дети его обожали. Он играл с ними так, как я никогда не умела, - куклы, плюшевые мишки и зайчики оживали в его руках. И люди в его воспоминаниях были весёлыми и забавными, но никогда не злыми.

Одинокая белая ворона

Он разное про жизнь рассказывал: про своего учёного кота Римуса, про избранные письма Немировича-Данченко, про сына Дениса, про внучку, про картины. Особенно про одну, самую любимую. Сидит на холсте одинокая белая ворона, глаза у неё от холода покраснели. Людей она боится. Птицы её долбают. Как дальше жить - она не знает.

Вадим купил эту картину много лет назад на аукционе, как, впрочем, и многие другие. Его квартира здорово напоминала небольшой филиал художественного музея, но эта, с белой вороной, была самая любимая. «Если кто-то пытается меня разозлить, - смеялся кукольник, - я вспоминаю белую ворону, и всё встаёт на свои места. Я ведь так-то правильный пацан, Ирин. Меня жизнь хорошо выучила».

Жизнь его тоже любила. Он вспоминал про детство и иногда плакал навзрыд, как мальчишка - счастливыми слезами. «Кому рассказать - семеро детей в семье. Одни брюки на двоих. Мне первый костюм купили к выпускному вечеру - в долг». Зато они, наследники актёрского афанасьевского рода, точно знали, что из выброшенной резиновой калоши с красной плюшевой «пастью» получается крокодил, а из драной варежки - ёжик, ни головы, ни ножек. Соседские мальчишки дразнились: «Кукольниковы сыны!» Вадим обижался. Ревел. Но...                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                               

Во дворе деревянного дома каждый вечер можно было давать представления. Вадим обожал театр. Занимался в драматическом кружке. Танцевал гнома в «Золушке». Чтобы доказать, что он настоящий мужик, поступил после школы на завод имени Лепсе к станку. На пролетарские 200 рублей. А по вечерам приходил к отцу в театр, потому что тосковал по тряпичным медведям и Кощеям Бессмертным из папье-маше. Наверное, это была любовь. Взрослая. Настоящая. Он умел оживлять куклу, смеяться и плакать вместо неё, рождаться и умирать вместе с нею.

Когда пришла пора идти в армию - а служил он во флоте, за три года Вадим пристрастил всех моряков к игре в куклы, создал самодеятельный театр, с «народными артистками» - офицерскими жёнами - выезжал на всероссийские конкурсы.

Кто твой папа, чей ты сын...

Его звали после дембеля в свердловский театр, сулили златые горы, а он вернулся в Киров, в тихую зиму, в заснеженный дворик. Пришёл в отцовский театр, взял в руки куклу, повертел её. Послушная кукла открыла рот и моргнула пластмассовыми ресничками. И сердце Вадима перевернулось. Он понял, что никуда отсюда не уедет. Никуда и никогда.

Папа был главным режиссёром, а сын его барахтался в театре первое время «на донышке» - водил в спектакле про Ивана-царевича Жар-птицу на тростях. Сердился, конечно: «Почему, пап?» «А потому, что ты - Вадим Афанасьев. Сын главного режиссёра. До Ивана-царевича тебе надо дорасти». Со всеми детьми был строг - помните, чьи вы дети. И они помнили и помнят. Всегда. Пятеро заслуженных артистов в семье. Бесконечные разговоры за столом - и всё о куклах да о куклах. И никак наговориться не могли.

Папа - стильный, европейский, образцовый актёр и режиссёр во всех отношениях. Вадим - с бородой, разноцветная рубаха навыпуск. Во всём поперёк, всё наперекор сделать норовил. Мама стояла посрединке. «Ты, что, Вадим, - шумел отец, - Образцова не читал?! Он писал, что постановка «Каштанки» - его профессиональная ошибка».

А Вадим поставил. Приехал на премьеру великий Образцов. Посмотрел «Каштанку». Когда занавес опускался, весь зал плакал от этой пронзительной любви к родному дому, к первому дому. И Образцов плакал тоже. «Ты знаешь, Вадим, - сказал он после спектакля, - если бы я мог, я переписал бы свою книгу: «Каштанку» можно ставить в кукольном театре».

За «Малыша и Карлсона» критика Афанасьева тоже долбала: почему у всех режиссёров Малыш - хороший мальчик, ми-ми-ми, а у тебя гад и эгоист? Зато Фрекен Бок получилась одинокой старухой, которой очень плохо, тоскует она всей душой. Но Астрид Линдгрен сказала Вадиму при встрече в Москве: «Вы единственный режиссёр, который понял мою задумку правильно».

А потом много что ещё было. Моё самое любимое - «До третьих петухов», когда взрослый зал смеялся сквозь слёзы и на финале такая звенящая стояла тишина. Вадим всегда удивлялся, как в заболоченное время этот спектакль не уничтожили. Рассказывал, как собрался худсовет из тринадцати комсомольских и пар­тийных работников и эти люди спрашивают: «Почему у вас Шукшин получился не смешной, а страшный?» И Вадим им отвечает: «А я этого и хотел».

Он пришёл однажды зимой - в Рождество. Почему-то ему было грустно. Спросил: «У тебя выпить чего не найдётся? Эх, Ирка-Ирёнка, хорошая девчонка, всё у тебя здорово, только выпить никогда ничего нет». Дети прибежали, запрыгали вокруг него, закричали: «Вадим, поиграй с нами!» Они его называли всегда по имени и на «ты». Так я их и не приучила, что он Вадим Анатольевич. «Ничего, - оправдывал детей Вадим, - мне так даже больше нравится. Я же не старик какой-нибудь».

Куклы, которые съели яблоко

Он ненавидел снобизм. Очень тактично рассказывал о своих друзьях, хотя и признавался, что со временем поддерживать дружеские связи всё труднее. Очень любил рисовать и мастерить. Страшно гордился, что тренажёр, который в магазине стоит тысяч пятнадцать, собрал из помоечного материала. Его легко было раскрутить на бесплатный спектакль в детском доме или в институте гематологии.

Однажды он поставил «оскароносный» спектакль «Репка» с группой анонимных алкоголиков. Вадим играл там пьяного Деда, а репку вытащила трезвая Мышка. Спектакль репетировали в наркодиспансере, где Вадим лечился. Он вспоминал об этом с болью - о конфликте с тогдашним директором театра, о непонимании в труппе, о газетной шумихе. О том, как замолчали влиятельные друзья, которые раньше говорили: «Ты - гений!» - и слали приветственные телеграммы из Франции, Германии, Америки.

Остались рядом только самые близкие люди - жена, сын. Они не придавали значения нужде. Не бранили. Не вспоминали лучшие дни. Они просто любили его как прежде. И поэтому он выстоял. И снова победил.

Там, вдалеке, остались капризная слава, аплодисменты, награды, звания - и «Заслуженный артист», и «Вятский горожанин», и газетные вырезки в толстых альбомах. А он стал другим. Крепче. Сильнее.

Мы случайно встретились на улице незадолго до его смерти. Он был, как всегда, улыбчив и разговорчив. Рассказывал про «Сказку о попе и работнике его Балде», которую хотел поставить по-своему - «навыворот», чертил на снегу своей стильной палкой костюмы. Я в который уж раз подивилась, как он умеет быть счастливым, что в его годы не забурел, не огрузнел и влюблён в свои куклы, как в юности.

«А ты помнишь, - спросила я, - как я однажды уснула в театре на спектакле?» «Нет, - простодушно улыбнулся он, - не помню. Наверное, ты устала. Зато я помню, как Машка твоя яблоко в зрительном зале потеряла. Ох и ревела!»

Они полчаса искали это яблоко после спектакля, сидели на полу друг против друга, и моя трёхлетняя тогда дочка спрашивала: «Вадим, может, яблоко съели куклы?» «Может, и съели, - соглашался Вадим. - Им ведь тоже витаминки нужны». Тысячу лет назад это было. Мы стали совсем взрослые. Большие. И дети мои выросли.

Почему-то именно в тот вечер он сказал: «А знаешь, Ирин, мне почему-то кажется, что в следующей жизни всё сложится гораздо лучше, чем в этой». «Это в какой следующей, где она?» - прищурилась я. «А вон там», - и он указал тростью на небо. И засмеялся, потому что на дереве сидела ворона и подозрительно косилась на него чёрным глазом. «Правда, Ир, вороны похожи на цыганок? Есть в них что-то такое... Цыганское... Надо запомнить, вдруг пригодится».

В январе его не стало...

Ирина КУШОВА.